| к содержанию | вперед >> | в конец >| | |||||
 |
|||||||
ЧАСТЬ I
НОВАЯ ВАВИЛОНСКАЯ БАШНЯ
Человечество находится на распутье. Это относится как к великому спору между коммунизмом и демократией, так и ко всей духовной ситуации в целом.
Конфликт между тоталитаризмом и демократией связан со взаимоотношениями личности и государства. Тоталитаризм претендует на абсолютное главенство государства над личностью, полностью отрицает права человека, которого рассматривает как простую часть коллективного целого, - в то время как демократия настаивает на неотъемлемых правах индивидуума и указывает на границы компетенции государства, обусловленные естественным законом. Этот конфликт, будучи специфическим и ярким выражением современного кризиса, является, однако, всего лишь одним из аспектов более широкой коллизии. Для того чтобы понять все последствия этого кризиса, нам необходимо углубиться в проблему.
Реальным конфликтом является противоречие между христианством с одной стороны и абсолютно антихристианской концепцией жизни - с другой. Эта борьба достигла своей решающей стадии, стала столкновением двух миров, проникла во все сферы человеческого существования. Либеральный век был веком компромисса. Несмотря на свой антиклерикализм и противоборство с христианской доктриной в религиозной и философской сферах, он сохранил христианские элементы в этической, социальной, юридической и культурной сферах. Нынешний век, напротив, обнаруживает последовательные антихристианские тенденции во всех областях жизни - он открыто враждебен христианству.
Отличительной особенностью современного кризиса является попытка человека освободиться от ограничений, накладываемых на него как на тварное существо, - проигнорировать свое метафизическое положение, избавиться от всех обязательств по отношению к тому, что выше и больше его. Человек жаждет воздвигнуть новую вавилонскую башню.
В своей глубокой работе «Трагедия атеистического гуманизма» («The Drama of Atheist Humanism») о. Анри де Любак проанализировал исторические корни этого современного кризиса на примере Фейербаха, Ницше, Конта и др. Он убедительно показывает растворение человеческой личности, вызванное проникновением последовательного атеизма во все сферы жизни. Это растворение теоретически выражено в современном экзистенциализме Хайдеггера и Сартра - экзистенциализм последнего претендует на то, чтобы стать неким новым и подлинным гуманизмом.
Нас должно больше интересовать реальное отношение современного человека к жизни, нежели теоретизирование по этому поводу. Мы должны быть в большей степени экзистенциалистами, чем Сартр, в нашем анализе различных жизненных установок, в которых выражается стремление человека к освобождению от фактора тварности. Следует различать два главных типа таких установок: во-первых, индивидуалистическую самодостаточность, которую мы имеем во многих странах западной демократии; во-вторых, коллективистский антиперсонализм, представленный в коммунистических обществах.
Экзистенциализм Сартра в некоторых отношениях является теоретической формулировкой основной позиции, которую мы обнаруживаем в обеих этих формах. Сартр говорит: «Человек - это лишь то, чем он сам делает себя». Он провозглашает это основополагающим принципом экзистенциализма. Мы должны вспомнить, что для экзистенциалиста существование предшествует сущности и что источником существования является абсолютно неопределенная воля. Ни один объект не обладает независимой сущностью, предлагающей себя человеку, налагающей на него определенные обязательства. Любой объект для человека - это лишь то, во что его превращает отношение к нему. Также и человек не обладает какой-либо природой, предшествующей его воле. Его природа сама является производной от независимой воли. Не существует добра и зла, которые могли бы стать предметом нашего свободного выбора. Только наше своевольное решение делает что-либо добром - один лишь факт нашего выбора.
Сартровский тезис означает решительное отрицание тварной природы человека и как таковой является ярким теоретическим выражением попытки построить новую вавилонскую башню. Такая попытка лежит в основе индивидуалистической самодостаточности и коллективистского антиперсонализма. Большее внимание следует уделить индивидуалистической самодостаточности, опасность которой менее очевидна на мрачном фоне той адской действительности, что мы наблюдаем в тоталитарных обществах.
Эта индивидуалистическая самодостаточность отвергает все наши связи с Богом и с нравственным законом. Современный человек, пораженный этой болезнью, отказывается следовать призыву ценностей, отказывается подчиниться чему-либо как обладающему внутренним благородством и возвышенностью. Ему чужды благоговение, послушание, благодарность. Он не желает отказываться от самого себя - напротив, все вокруг становится для него средством удовлетворения его произвольных желаний. Он смотрит на брак как на свою прихоть, а не как на священный союз, нечто возвышенное, что он призван уважать. Он вступает в брак и разводится с той же легкостью, с какой меняет перчатки. Вместо того чтобы видеть в детях Божий дар, он сам занимается планированием семьи и решает, сколько детей ему иметь. С одной стороны, он, проповедуя эвтаназию, считает себя вправе укорачивать жизнь себе и своим ближним, а с другой, он желает не вспоминать о смерти, об этой трагической неизбежной плате за нашу тварность, - о чем свидетельствуют кладбища Лос-Анжелеса и что заклеймлено в сочинении Ивлина Во «The Loved One».
Далее - и здесь мы касаемся особо важной темы - он больше не хочет допускать существование фактора, который обычно называют «случай», - а христиане называют его провидением. Он хочет решать и определять всё сам. Он пытается отменить естественный ритм человеческой жизни с её постоянной зависимостью от факторов, которыми мы не управляем, - с её элементом неожиданности, с ниспосылаемыми нам дарами, с блаженством и испытаниями, с нашей неуверенностью в непредсказуемом будущем1.
Он хочет с помощью евгеники исключить возможность существования физически и психически ущербных людей. Он хочет человеческими средствами исключить зависимость от воли работодателя, от чьей-либо доброты и великодушия2.
Он не хочет получать подарков - но хочет на все иметь право. Его не радует великодушие и милосердие ближних, поскольку не он их установил и они требуют от него благодарности.
Он больше не желает относиться с благоговением к красоте природы и искусства, на которых лежит отблеск высшего мира. Он смакует красоту, как хорошее вино. Он не прикладывает усилий к тому, чтобы самому отыскать красоту, он хочет, чтобы ему преподнесли ее на блюде, в то время как он отдыхает, откинувшись на кресле. Он не желает подняться над собой, выбраться из своей привычной атмосферы - он хочет, чтобы красота сама явилась к нему как пустая забава или развлечение.
Он сам хочет быть высшим авторитетом в жизни общества. Он уже не разделяет ту концепцию демократии, согласно которой индивидуум должен свободно определять структуру и законы общества в соответствии с объективными нормами справедливого и несправедливого, а свобода заключается в том, что человек призван сотрудничать в поисках объективно справедливого. Его концепция демократии состоит в том, что большинство имеет право произвольно решать, что есть справедливость, а воля индивидуума является единственным источником справедливого и несправедливого. Иными словами, произвольная воля человека заменяет собой объективную норму. Вместо того чтобы верить в возможность того, что большинство людей выберет объективно справедливое - справедливое независимо от их воли, - современный человек верит, что произвольное решение большинства и делает закон справедливым и легитимным.
* * *
Одно из наиболее поразительных проявлений стремления отвергнуть нашу тварность мы наблюдаем в отношении многих современных людей к науке. Здесь мы сталкиваемся с удивительным противоречием: с одной стороны, заурядная философия релятивизма принимает за непреложный факт то, что не существует никакой объективной истины; с другой стороны, наука фетишизируется. С одной стороны, совершенно отрицается возможность объективной истины, с другой - науку считают неоспоримым авторитетом. Создается ощущение, будто возмущение метафизикой достигло своего апогея и люди готовы принять за истину все то, что они слышат от учителя, официально отрицающего саму возможность достижения объективной истины как таковой. Совершенно очевидно, что бунт против истины - это в первую очередь бунт против философской истины, против истины в сфере этики, метафизики, эпистемологии. Это ненависть к абсолютной истине, достигающая своей высшей точки в ненависти к сверхъестественной истине. Те, кто так настроен, не понимают, что отрицая объективную истину вообще, отрицая значимость основных принципов, они тем самым подрывают и науку. Если не существует объективной истины, если невозможно ничего достоверно утверждать, тогда наука также превращается в бессмысленную, пустую интеллектуальную игру и мы не вправе ожидать от нее ни решения практических проблем, ни какой-либо значимой информации. Рассуждение таких людей основано на кричащем противоречии: наука, дескать, доказала, что не существует объективной истины.
Еще один парадокс заключается в том, что никогда прежде человек не доверял образованию так, как в наше время - когда объективная истина высмеивается как анахронизм. Никогда не было такой жажды знаний, никогда люди не чувствовали себя столь обманутыми в надеждах, если им по каким-либо причинам не удалось получить образования, никогда раньше не было такой веры в то, что всего можно достигнуть, стоит только прослушать курс по требуемому предмету, и что учение - это главный и надежнейший путь все устроить к лучшему. А специфические способности, необходимые, например, для понимания искусства, рассматриваются как простое умение, которого с помощью занятий может достичь каждый.
В этом низкопоклонстве перед образованием люди забывают, что существует много качеств, которые являются чистым даром и которые мы не можем приобрести даже с помощью величайшего прилежания: это дарования, ниспосланные нам Богом. К таким дарам принадлежат, например, творческий талант, способность тонко и глубоко переживать изобразительное искусство, музыку, литературу, а также философская или научная интуиция.
Забывают, кроме того, и тот факт, что даже среди благоприобретаемого не все может быть приобретено изучением в строгом смысле этого слова. Не все, что может быть приобретено, может быть изучено в том смысле, в каком мы изучаем языки, древнюю историю или химию. Для фетишизации образования как раз и характерен этот «рационализм», когда думают, что овладеть можно всем, прослушав тот или иной курс.
Вместо того чтобы понять, что во многих областях истинное знание является лишь необходимым условием для прогресса, ошибочно полагают, будто нейтральных знаний будет достаточно для решения любой задачи. В действительности существует много проблем и задач, решение которых требует - помимо наличия знаний - содействия воли, послушания, вдохновления великими примерами, руководства со стороны нравственного авторитета, облагораживающего влияния окружающей обстановки и т. д.
К тому же этот «рационализм» столь некритичен, что его жертва не осознает неспособность университетского авторитета гарантировать получение правильной информации даже в отношении тех предметов, которые могут быть рационально усвоены. В сфере естественных наук, таких, как физика, химия, физиология или астрономия, университет является гарантией того, что преподаватель передаст своим студентам достоверные результаты научных изысканий, - однако это ни в коем случае не относится к философии. В этом последнем случае истинность того, что преподается, зависит исключительно от личности преподающего. Тот факт, что он является университетским профессором, совершенно не гарантирует, что он не будет проповедовать вздорные идеи. Страсть к образованию приобретает характер наивного, бессмысленного рационализма, когда совершают тройную ошибку: во-первых, думают, что всем можно овладеть собственными силами; во-вторых, полагают, что путь к овладению всем на свете лежит через изучение в строгом смысле этого слова, и, в-третьих, верят, что курс, прочитанный любым университетским преподавателем, является истинным источником знаний о предмете, который мы желаем изучить.
В наше время считают, что та деятельность, в которой квалификация основана прежде всего на личных достоинствах и нравственной мудрости, - такая, например, как давать человеку совет в трудных ситуациях, - может с успехом осуществляться при помощи руководства по социологии. Быть хорошим отцом или хорошим супругом означает не более и не менее как выучить урок из курса по психологии.
То, что в прежние времена рассматривали как результат религиозного воспитания, теперь считают результатом изучения курса социологии. То, что предполагает героический отказ от самого себя и предание себя Богу, теперь достижимо, оказывается, путем получения ученой степени. Вообще, думают, что можно стать специалистом в любых областях, прослушав институтский или университетский курс и прочитав соответствующую литературу. И к тому же, считается, что, будучи «специалистом», человек обладает реальными, глубокими, интуитивными связями с изученной сферой и способен с успехом решить любую задачу.
Люди уже не понимают, что культура не основана исключительно на знании, и для того, чтобы быть ее носителем или воплощать в себе культурные ценности, человек должен обладать многими качествами, которые невозможно приобрести простым изучением и которые частично даже независимы от институтского образования. Ремесленник Флоренции пятнадцатого века был несомненно более культурен, чем многие университетские профессора нашего времени. Истинная культура - это живая часть личности, и проявляется она в том, как человек смотрит на мир, в природе тех вещей, которые играют важную роль в его жизни и являются его духовной пищей, - в богатстве и подлинности его переживаний. Кроме того, она проявляется в том, что является нормами его деятельности, в его языке, поведении, в атмосфере, которая исходит от него, - в атмосфере, определяемой тем духовным миром, к которому привыкли его разум и душа.
Для фетишизации знания типично, что необразованный рассматривается как лишенный культуры. В действительности же необразованный человек может быть носителем высокой культуры, а тот, кто имеет несколько ученых степеней, может быть ее совершенно лишен.
Отдавая должное библиотекам, предоставляющим каждому возможность ознакомиться с важной информацией и великими книгами, все же следует предостеречь от роковой иллюзии - рассмотрения библиотек или даже энциклопедии по всем отраслям знаний как замену культуры во всех ее многообразных аспектах.
Фетишизм образования не вносит никакого вклада в поднятие роли учителя, особенно учителя, чей предмет имеет отношение к человеческой судьбе. Перед нами прямо противоположная картина: помещая любой изучаемый предмет на один и тот же уровень - как такую вещь, которой можно овладеть путем прослушивания соответствующего курса или получения ученой степени, - и рассматривая степени и отличия университетского профессора в качестве гарантии его интеллектуальной и моральной солидности, человек тем самым сводит к минимуму роль тех, кто призван учить истине. Эта благородная миссия низводится до уровня должностных занятий университетского чиновника.
Таким образом, среди характерных черт нашей эпохи мы должны отметить наряду с фетишизацией науки и фетишизацию образования. Современный человек - это релятивист, избегающий идеи абсолютной истины, гордый своим критическим превосходством перед наивными догматиками прежних времен, - и в то же самое время он в высшей степени некритично ожидает чудес от образования и принимает все то, чему учат другие релятивисты, за абсолютную истину. Как объяснить этот парадокс?
На самом деле эти взгляды имеют один и тот же источник. Как бы ни противоречили они друг другу, оба они, будучи выражены одним лицом, подтверждают старую истину о том, что человек, отвернувшийся от Бога, неизбежно становится жертвой идола. Тот, кто хочет освободиться от священных уз абсолютной истины, с неизбежностью попадает в паутину в высшей мере наивного, некритичного - если не сказать предвзятого - поклонения необоснованным мнениям. Уклоняющийся от episteme (познания) неизбежно станет учеником doxa (мнения).
В действительности именно отрицание человеческой тварности лежит в основе этого стремления сделать из науки и приобретения знаний панацею. Тот же самый механистический дух, нашедший идеал в том, чтобы иметь возможность все определять в соответствии с нашим произвольным умонастроением, движет и стремлением поставить на место всех многочисленных факторов одно образование и вытеснить все таинственное с помощью научного объяснения.
Эгоцентрический суверенитет, незаконно присвоенный современным человеком, изгоняет все, что имеет характер ниспосланного свыше, что налагает на нас обязательства, что призывает нас к адекватному ответу. Современный человек избегает также всех жизненных факторов, которые имеют характер дара и которые он не может заполучить по собственной воле: они напоминают ему о его зависимости от чего-то большего, более высокого, чем он сам. Таким образом, отрицается существование истины в ее неумолимом верховенстве, абсолютной истины, которая сама судит наш разум вместо того, чтобы быть судимой им. Но рука об руку с этим бунтом против истины идет плоский рационализм. Сделать из образования панацею означает устранить все не находящиеся в нашей власти факторы. Рассматривать все, что изучается, как доступное каждому - опять-таки значит удовлетворить претензии современного человека на суверенность. Кроме того, эта страсть к образованию не имеет ничего общего с подлинной жаждой истины - она коренится в желании участвовать в прогрессе нашей эпохи и приобретать все большую суверенную независимость. Она скорее имеет характер бэконовского «Scientia est potentia» («Знание - сила»), нежели августиновского «Quid enim fortius desiderat anima quam veritatem?» («Чего сильнее, чем истины, жаждет душа?»).
Все эти конкретные примеры иллюстрируют одно и то же фундаментальное положение вещей: отказ от взгляда на человека как на тварное существо, игнорирование его метафизической ситуации, придание ему иллюзорной самодостаточности.
* * *
Три главных элемента характеризуют эту позицию. Первый - это отрицание любого religio (поклонения), любой связи с чем-либо объективным, требующим послушания и подчинения, всякого уважения к имеющему подлинную ценность - и прежде всего это отказ подчиниться Богу, высшему источнику всех ценностей. Это неупорядоченная, искаженная концепция свободы. Свобода больше не означает обладания необыкновенной привилегией, дарованной человеку Богом, - привилегией следовать в акте свободной воли за Богом, согласовывать свои действия с Его вечным законом, с Его волей, свободно и адекватно отвечать на каждую подлинную ценность: вместо этого она превратилась в следование своим произвольным склонностям и настроениям.
Второй элемент - это иллюзия того, что человек обладает неограниченными возможностями достижения чего угодно своими собственными силами. Она связана с ложным представлением об автоматическом прогрессе человеческой природы - этот предрассудок, на удивление, продолжает жить несмотря на упадок этой природы, который резко проявился в нашу эпоху3.
Современный человек потерял ощущение своей тварности, которое было присуще даже язычнику, и думает, что может собственными силами преобразовать мир в некий земной рай.
Третьим элементом этой позиции является искаженное представление о счастье: достижение счастья ставят в зависимость от того, насколько человек способен сам определять свою жизнь. Анри де Любак выразительно описывает, как современный человек восстает против Бога, для того чтобы создать себе иллюзию своей суверенности и неограниченной полноты. Он цитирует Дитриха Хайнриха Керлера: «Даже если бы математики доказали существование Бога, я все равно не желал бы, чтобы Он существовал, потому что Он ставит пределы моему величию».
Очевидно, что такое отношение к жизни в корне ложно и иллюзорно. Человек не является самодостаточным существом. Истинная природа человека может быть понята только тогда, когда мы постигаем его метафизическое положение и его сущность, подчиненную Богу. И не случайно, что античность так и не смогла ясно осознать природу человеческой личности. Но даже в христианской философии все еще не постигнута до конца природа человека и особенно те черты, что делают его личностью. Все еще не преодолен разрыв между откровением, религиозным опытом и философским понятием animal rationale (разумного животного). Мы еще не разработали с философской точки зрения поразительное богатство идей, заложенных в Откровении. Мы часто принимаем евангельские положения как самоочевидные, не понимая до конца их философского значения.
Я попробую указать на два фундаментальных факта, без понимания которых невозможно подлинное постижение человеческой природы: во-первых, это трансценденция человека, а во-вторых - благодатный характер счастья.
* * *
Под трансценденцией я подразумеваю тот факт, что человек в отличие от растения или животного не только вовлечен в телеологическое движение, раскрывающее его энтелехию, но и способен ответить на нечто более значительное, чем он сам, заинтересоваться вещами, обладающими ценностью как таковой. Одним словом, человек способен ответить Богу обожанием и любовью. Характерной чертой метафизического положения человека является великий диалог между человеком и Богом. Бог обращается к каждому человеку, как некогда к Адаму, независимо от того, принимает это человек или нет: «Где ты?» Знает человек об этом или нет, Бог обращается к нему разными способами через вещи, обладающие подлинной ценностью. Только адекватно отвечая на это обращение, человек может достичь естественного и сверхъестественного совершенства. Но это внутреннее движение нельзя толковать в смысле побуждения к достижению собственного совершенства. Этот интерес к любой подлинной ценности, и прежде всего к Богу, мотивирован не имманентным желанием достигнуть совершенства - он порожден внутренним благом и значительностью истинной ценности, и в особенности бесконечной благостью Бога. Предчувствуя это, Паскаль говорит: «L'homme surpasse infiniment 1'homme».
Человек способен постигнуть вещи более значительные, чем он сам, и интересоваться ими лишь ради них самих. Такая трансценденция радикально отличается от трансценденции экзистенциалистов. Сартр отрицает, что человек устремлен к Богу. Он понимает под трансценденцией не способность отвечать Богу ради Него самого, не способность человека обогащаться за счет более значительного, чем он сам, а скорее, конструировать мир по собственному усмотрению. Сартровская свобода означает самодовлеющую суверенность существа, являющегося абсолютным хозяином своей судьбы, - это не свобода следования призыву Господа через ценности, которые существуют независимо от человека и накладывают на него определенные обязательства, нравится ему это или нет, что выражается в основополагающей установке religio (поклонения).
Истинная трансценденция человека раскрывает одновременно тварный характер его природы и его несравненное превосходство над всеми безличностными созданиями. Она раскрывает ту черту человеческой природы, которая по милости Божьей предполагается у нее и без которой мы не смогли бы понять истинный смысл евангельских слов: «Кто погубит ее (душу), тот оживит ее» (Лк. 17, 33).
Очевидно, что, отрицая свою тварность, освобождаясь от всех обязательств по отношению к Богу и миру ценностей, современный человек лишает себя истинной полноты. Он становится мелок и пуст как раз в той мере, в какой он отказывается от трансцендирования в подлинном смысле этого слова, присваивая себе статус самодостаточности, веря в свою неограниченную полноту.
Более того, такой позицией он разрушает истинное счастье даже на земле. Здесь мы затрагиваем второй элемент, упомянутый мной выше: характер счастья. Истинное счастье - по сути своей дар, излишество, посылаемое нам только тогда, когда мы постигаем подлинную ценность вещи и интересуемся ею из-за внутренне присущего ей блага и красоты.
Счастье, которым наполняется наша душа, когда мы являемся свидетелями великодушного поступка, предполагает, что мы постигаем его внутреннюю ценность и отвечаем на нее ради нее самой, - наше счастье предполагает осознание значительности этого поступка как такового. Если бы мы интересовались им лишь как средством достижения счастья, мы не только были бы морально не правы, но и не смогли бы испытать это счастье. Если бы кто-нибудь, узнав, что любовь - это блаженное переживание, решил влюбиться с целью испытать это переживание, он не смог бы ни полюбить, ни пережить блаженство любви. Любовь подразумевает интерес к партнеру как таковому; она должна корениться в осознании того, что данного человека можно полюбить, в истинном самоотречении ради него, в осознании того, что этот человек достоин любви. Только в том случае, когда любовь имеет этот характер ответа на подлинную ценность, истинное счастье, как щедрый дар, преисполнит душу любящего.
Если человек использует религию как средство обретения мира и гармонии, он никогда не обретет их. Только если он покоряется Богу потому, что так следует поступать, только если он бескорыстно увлечен бесконечной красотой и благостью Бога и отрекается от себя ради Него, любя и поклоняясь Ему как таковому, - только тогда истинное счастье, как безвозмездный дар, преисполнит его душу.
Таким образом, истинное счастье предполагает осознание независимой внутренней ценности объекта; оно предполагает осознание человеком своей обязанности ответить на нее; оно исключает установку на свой самодовлеющий суверенитет.
Истинное счастье по своему существу - то, что мы не можем дать себе сами. Человек, вознамерившийся все обеспечить себе собственными силами, изолирует себя не только от глубины и тайны, от подлинной полноты, но и от истинного счастья. Что значила бы для нас любовь человека, если бы мы могли произвольно вызывать ее, подобно тому как мы включаем и выключаем свет? Тем самым великое блаженство любви, которое мы испытываем, было бы десубстанциализировано и это чувство бы измельчало. Счастье быть любимым с необходимостью означает свободное движение к нам другой личности, встречу с истинной реальностью, которую создали не мы.
Для истинного человеческого счастья необходимо сознание зависимости от того, что не подчиняется нашему произволу. Истинное счастье предполагает уважение к узам, наложенным на нас Богом, а также постоянное пульсирование надежды, столь типичное для нашего status viae (состояния движения), постоянное удивление, переживание своей восприимчивости. Оно предполагает нашу зависимость от факторов, которые находятся вне сферы нашего влияния и от которых мы не можем произвольно освободиться; оно предполагает встречу с более мощным потоком жизни, чем мы сами. Пытаясь отрицать естественное состояние сотворенного человека, находящегося in status viae, убирая из своей жизни фактор неожиданности, риска, отказываясь превосходить самих себя, стремясь к жизни, в которой нет ничего непредвиденного, в которой из всех углов ухмыляются нам создания нашего произвола, мы обрекаем себя на бесконечную скуку. Мы разрушаем многоцветное богатство человеческой жизни, очарование случайных ситуаций, все поэтическое, но прежде всего - достоинство и глубину жизни. Счастье, кроме того, предполагает контакт с реальностью, с независимой реальностью. Вымыслы, иллюзии не сделают нас счастливыми. Воображаемый цветок ничего не значит для нас. Он должен быть реальным объектом, для того чтобы восхитить нас4.
Житие воображаемого святого не будет радовать нас; доставить нам наслаждение может только сознание того, что такая личность существовала.
Итак, осознание нами автономной, лежащей вне нас реальности предполагает, что она является чем-то независимым от нашего произвола, что она накладывает на нас определенные обязательства и заставляет нас подчиняться ее имманентному закону. Чем выше находится объект в иерархической структуре, тем менее он зависим от нашей воли и тем больше навязывает себя нам его реальность. В «мире» же Сартра, в котором каждый объект таков, каким мы делаем его сами, исходя из своей самовластной свободы, и где не существует никаких обязательств, накладываемых на нас объектом, - в этом мире нет места подлинному счастью. Это может показаться парадоксальным, но в экзистенциалистском мире нет места переживанию какого-либо иного существования, кроме собственного. Таким образом, даже реальность нашей собственной личности чрезвычайно обеднена. Допуская существование только созданий суверенной воли, Сартр не оставляет места реальности наших самых глубоких переживаний, таких, как блаженное умиротворение или душевная гармония, поскольку они также имеют характер чего-то дарованного, что мы не можем дать себе сами. Они даны нам свыше, и их реальность и то наслаждение, которое мы получаем от них, предполагают, что мы не можем вызвать их произвольно.
Итак, мы видим, в какой тупик заводит современного человека его нежелание принять свою тварность. Пребывая в иллюзии своей богоподобной самодостаточности, уступая идеалу неупорядоченной свободы, он лишает себя всех источников настоящей радости. Его жизнь уподобляется механизму, теряет глубину, богатство, краски. Его уделом становится серая, безмерная скука. Небытие глядит ему в лицо.
* * *
Десубстанциализация, проистекающая из отказа от тварности человека, влияет в первую очередь на духовное богатство вселенной. К вещам, которые превосходят мир физики, химии и психологии, больше не относятся как к принадлежащим автономной реальности - все они низводятся до уровня образов, видимостей, иллюзий, их рассматривают как субъективные, хотя, быть может, и захватывающие «переживания».
Мы видим, что в философии и науке последних ста лет широко распространена тенденция смотреть на мир снизу. Такое отношение к нему основано на молчаливом, недоказанном соглашении о том, что чем ниже метафизический ранг объекта, тем солиднее и неоспоримее его реальность. Такие инстинкты, как голод, жажда, сексуальное влечение, считаются не подвергаемыми сомнению реальностями, в то время как воля, любовь, способность к познанию рассматриваются как сомнительные реальности, истинная сущность которых может быть сведена к инстинктам. Многозначительные духовные акты ознакомления, понимания, осмысления и суждения пытаются интерпретировать в терминах «ассоциаций». Возвышенный духовный акт любви сводят к сублимированному половому инстинкту. Свободную волю низводят на один уровень с инстинктивными желаниями. Для этих философов низшие существа являются piece de resistance (основное блюдо, гвоздь программы) действительности.
Все духовные сущности рассматриваются как побочный продукт, который не может претендовать на полноценную реальность. К ним применяют те же категории, что и к низшим сущностям - эти последние служат causa exemplaris (образцом) для высших.
Мы не намереваемся здесь обсуждать ложность этих догматических предположений, доказать которые еще никто не дал себе труда. Нас интересует то, что этот предрассудок стал экзистенциалистской установкой, влияющей на непосредственное отношение человека к бытию. Он исказил для многих подлинный образ мира и жизни.
Причиной такого экзистенциального Weltanschauung (миросозерцания) в особенности послужило отрицание объективной реальности ценностей и их сведение к чему-то совершенно субъективному. Объективная реальность банализировалась: прежде всего, она лишилась квалитативных ценностей.
Красота природы - этот глубокий, полный смысла голос, обращенное к нам послание более высокой реальности, чем та, с которой имеет дело наука, - захватывающее историческое развитие, открывающееся нам в картинах величественных событий, особая атмосфера и очарование тех или иных стран, воздействие пережитого вместе с любимым человеком, таинство отношений между мужчиной и женщиной - ко всему этому теперь не относятся как к реальности, окружающей нас, как к подлинному миру, в котором мы живем и действуем: все это считается субъективными впечатлениями или даже выдумками. Человек больше не верит в эту полную драматизма реальность, он относится к ней как к романтической, субъективной иллюзии, которую он может вызвать по своему желанию и приспособить к своим капризам. С ней обращаются так, как будто она имеет ту же природу, что и алкогольное возбуждение, и может быть достигнута в любой момент. Таким образом, человека больше не формирует реальность этих вещей, он становится лишь скучающим наблюдателем. Он никогда не выходит за рамки собственной тривиальности.
Таинственная духовная «песнь» любой сущности, наделенной подлинной ценностью, ее качественное многообразие больше не рассматривается как объективная реальность. Жертвы этой перверсии живут в бесцветном, сером, банальном мире, где имеют значение лишь те вещи, которые могут быть отнесены к практическим или научным категориям. Из этого мира изгнано все таинственное - не только сверхъестественное, но также и все естественные загадки. Объективная реальность всех вещей сведена к бескрылому фактуализму. Подлинным образом мира признается атмосфера приемного покоя или деловой конторы.
И тем не менее все эти духовные факторы не только придают очарование, смысл, глубину, многоцветие, полноту, драматический ритм той «сфере», в которой разворачивается наша жизнь, - они являются также существенными чертами вселенной. Все ценности, воплощенные в сотворенных вещах, свидетельствуют о существовании высшего мира и являют блистательную красоту и таинственную глубину, которая присуща и нашей земле, несмотря на то, что она - «юдоль слез». Если Божественные послания, воплощенные в творении и превращающие землю, так сказать, в atrium (переднюю) несравненно более значительного и высокого мира последней реальности, рассматриваются как простые субъективные впечатления, тогда в этом мире нет никаких причин для радости и счастья. Пустота, уплощенность, бессмысленность, безвкусие такого мира могут породить только бесконечную метафизическую скуку и безысходное отчаяние. И нас не избавят от этой метафизической скуки и уныния никакие нескончаемые развлечения в виде субъективных иллюзий, образов и впечатлений.
Если красота природы, таинственное богатство межличностных отношений, напряженная атмосфера исторических событий, духовный облик нации и все неисчислимые проявления ее гения являются не объективными, независимыми, значимыми реальностями, а лишь обыкновенными романтическими иллюзиями, субъективными образами, не требующими ответа, не принимаемыми серьезно в своей реальности, - тогда они не в состоянии возвысить и обогатить нашу жизнь; тогда все вокруг уплощается, уподобляется одномерной картине паноптикума или, в лучшем случае, кинофильму, способному лишь ненадолго нас развлечь.
* * *
Типичное проявление десубстанциализации духовных сущностей, их утраты реальности и глубины - это «репортерское» отношение к событиям. Репортер смотрит как на предмет чистого любопытства даже на наиболее драматические события и самые интимные ситуации, требующие отношения прямо противоположного отношению стороннего наблюдателя. Фотографируя женщину, оплакивающую своего умершего ребенка, или беря интервью у человека, разлучающегося с любимой, журналист десубстанциализирует ситуацию и полностью лишает ее человеческой «тематичности», заталкивая все без разбору на один и тот же стандартный низкий уровень.
Ситуация или событие перестают воздействовать в качестве реальности и теряют свою квалитативную глубину; человек больше не находится внутри них - они превращаются в зрелище, одно из тысяч подобных; человек взирает на него извне. Кроме того, когда разрушается частная жизнь, ее интимность, то исчезают глубина, значимость и реальность наиболее существенных переживаний.
Существуют необходимые условия для действительного переживания реальности духовных сущностей, т. е. условия подлинной человеческой жизни, которая способна обогащаться и формироваться всем духовным многообразием вселенной - тем светом, что исходит от заключенных в ней ценностей. Как я уже указывал при обсуждении добродетели discretio (благоразумие, воздержанность)5, любое значительное и значимое событие обладает временным ритмом, который определяет Бог, и произвольно ускоряя этот ритм, мы лишаем событие глубины и подлинности, а иногда и значимости. Этот Богом заданный ритм, необходимый для развития отношений между людьми, для основания религиозного ордена, для создания произведения искусства, для философской работы, является также существенным условием переживания реальности ценностей и духовных сущностей. Это часть religio, нашего почтительного - как Божьих созданий - отношения к миру.
Еще одно необходимое условие подлинной жизни заключается в том, что человек должен в полной мере участвовать в диалоге с духовным посланием сотворенных реалий, а не становиться на позицию стороннего наблюдателя. А вышеупомянутая «репортерская установка» совершенно несовместима с такой ролью полноправного собеседника.
Когда в театре публика мешает нам сосредоточиться и мы не можем погрузиться в сценическую атмосферу, нам не удается по-настоящему прочувствовать пьесу. Нас в этом случае окружает не мир драмы, а общественная атмосфера театра. Аналогичным образом разрушаются чары любой драматической жизненной ситуации, как только мы занимаем позицию вне ее и становимся простыми наблюдателями. Однако между двумя этими случаями существует большое различие. Если мы лишаемся сценической иллюзии, то наша неудача заключается лишь в том, что мы выходим из иллюзорного театрального мира, - в то время как во втором случае мы выходим из-под воздействия более подлинной и значимой реальности и попадаем в реальность менее подлинную, упрощенную и поверхностную. И все же приведенная аналогия помогает нам лучше понять различие между ролью собеседника, партнера и ролью стороннего наблюдателя.
Кроме того, позиция репортера десубстанциализирует человеческую жизнь еще и во многих других отношениях - являясь антитезой других условий подлинной человеческой жизни. Быть выставленным на публичное обозрение - губительно для всего того, что принадлежит интимному миру личности. Для того чтобы сделать это понятным, мы должны прояснить, в каком смысле слово «публичный» употребляется в данном контексте.
Существует общественная сфера, о которой говорится в литургии: «Quidquid latet apparebit» («Все тайное станет явным»). В этой священной общественной сфере нет противоречия между всеобъемлющей публичностью и интимной «кельей» души. Это совпадение того и другого тесно связано с тем фактом, что Христос, будучи сокровенной тайной каждой души, одновременно на устах у всех. На земле эту возвышенную общественную сферу можно обнаружить только в Святой церкви, в мистическом теле Христовом, где совпадают цели каждой отдельной души и всей общины в целом. Эта высокая публичная сфера, нисколько не лишая интимные переживания их глубины и таинственности, возвышает их и дает им дополнительный импульс.
Существует, кроме того, земная общественная сфера, в которой разворачиваются великие исторические события, принимаются важные государственные решения: этой общественной сфере также свойственны достоинство и торжественность. Однако она несовместима с сокровенными личными чувствами. Она по своей сущности вмещает в себя лишь то, что конгениально ей согласно своей природе. Попытка вовлечь личные интимные дела в область публичного не означала бы включения их в общественную сферу истории. Напротив, это означало бы их вовлечение в совершенно иную сферу, а именно в общественную сферу паблисити. Личное может оказаться на публичной исторической арене только в том случае, если оно оказало широкое воздействие, как, например, любовь Антония и Клеопатры. Здесь частная, интимная сфера не покидается, но, поскольку помимо частного, интимного значения эти факты имеют историческое содержание, они одновременно относятся и к публичной исторической сфере. Обе эти сферы, таким образом, не сливаются, но один и тот же факт имеет отношение к обеим в результате своего двойного значения.
Однако как только пытаются втянуть в сферу публичного интимное, не имеющее исторического содержания, оно оказывается в пошлой сфере паблисити - в сфере рекламы и скандальных судебных процессов. Эта новостийная гласность губительна для всех глубоких личных переживаний. Она десубстанциализирует, опустошает, профанирует их. Паблисити, сенсационность, праздное любопытство сносит до основания стены, огораживающие тот чудный сад, в котором только и может протекать как нечто реальное и значимое подлинная человеческая жизнь.
Итак, репортерская установка приводит к тому, что все втягивается в сферу сенсационной гласности и, таким образом, подавляется переживание подлинной реальности.
* * *
Третьим условием полноценной человеческой жизни является переживание уникальности значительных событий. Хотя многие вещи на земле имеют место каждый день и час - такие, например, как женитьба, смерть, рождение детей, глубокие скорби и не менее глубокие радости, - они тем не менее имеют характер уникальных событий в жизни каждого человека. Шекспир иллюстрирует это следующим диалогом из «Гамлета»:
Королева: Ты же знаешь, что это обычное явление: все живущее должно умереть, переходя из природы в вечность.
Гамлет: Да, сударыня, это обычное явление.
Королева: Но если это так, то почему оно кажется тебе таким особенным?
Гамлет: Кажется, сударыня? Нет, оно таково на самом деле...
Каждый человек уникален, и чем значительнее, масштабнее его личность, тем уникальнее он. Уникально рождение каждого ребенка, уникальна каждая великая любовь, каждая смерть и, прежде всего, каждое крещение. Мы не сможем выявить уникальный и индивидуальный характер каждого большого события, рассматривая мир со статистической точки зрения. Человек способен постигнуть исключительность всех этих больших событий только в рамках собственной жизни, в которые заключены и близкие ему люди, играющие роль, так сказать, духовных устоев его существования.
Человек, считающий, что его свадьба - единственное в своем роде событие, что рождение его ребенка настолько уникально, как если бы никто не рождался прежде, - этот человек не является жертвой понятного обольщения. Напротив, это ощущение уникальности есть верное восприятие подлинного свойства этих событий в отличие от статистической точки зрения. Каким бы это ни показалось удивительным, но уникальность индивидуального случая не может быть понята без постижения всеобщего характера такого классического человеческого события. Рассматривая рождение в свете слов Господа нашего о том, что «женщина... когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мире», мы все яснее видим уникальность каждого отдельного случая. В переживании совершенной реальности и подлинности единичного события сливаются его исключительность и его классический общечеловеческий характер. Об этом слиянии говорит гетевский Фауст: «Der ganzen Menschheit Jammer fasst mich an» («Несчастья всего человечества держат меня мертвой хваткой»). Таковы и слова литургии: «Глас в Раме слышен, плач и рыдание, и вопль великий; Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться, ибо их нет» (Мф. 2, 18).
Индивидуальная уникальность, тесно связанная с глубиной и богатством надындивидуальной сущности, несовместима со статистической точкой зрения, когда личность рассматривается в качестве одного из примеров общего правила. Статистический подход распространяют на реалии, имеющие глубокий духовный смысл и содержание, по образцу отношения к материальным объектам и явлениям, лишенным более глубокого содержания, где индивидуальность не имеет того значения и характера, как в духовной сфере. Подобная позиция представляет собой то же самое сведение многообразия вселенной к плоскому фактуализму, о котором мы упоминали выше.
Если мы подумаем о том, что уникальность важных событий человеческой жизни неразрывно связана с той величественной картиной их общезначимости, что разворачивается in conspectu Dei (на глазах у Бога), мы сможем избежать смешения этой уникальности с нелепым эгоцентрическим обольщением по поводу того, что любое событие и любое переживание в нашей жизни значительнее, чем аналогичные события и переживания в жизни других людей. Существует на самом деле много людей, которые становятся жертвой немудрящей иллюзии, что их любовь столь исключительна, что с ней не может сравниться ни чья другая, что их ребенок красивее, умнее других детей и т. д. Те же самые люди склонны думать, что, например, головная боль, которую испытывают они, - что-то совершенно исключительное, она гораздо сильнее, необычнее той, что испытывают остальные люди.
Эта иллюзия не только отличается от переживания уникальности классических событий человеческой жизни, но и противоречит ей. Во-первых, она несовместима с Божественной перспективой общезначимого смысла и природы каждого из этих событий, которая, как мы видели, является необходимой для переживания подлинной уникальности. Своей мелочной эгоцентричностью она противоречит широте и всеохватности этой перспективы. Во-вторых, она мешает подлинному переживанию уникальности, потому что замыкание в себе, в своей ограниченности подрывает любое настоящее, глубокое, классическое переживание. Чванство и глупость изолируют нас от объективного логоса бытия и от всех ценностей.
Наоборот, подлинное переживание уникальности великих человеческих чувств с необходимостью предполагает и уважение таких же чувств ближнего. Любовь к ближнему всегда направлена на конкретного человека, а не на человечество в целом. Более того, эта любовь предполагает осознание уникальности жизни ближнего в противоположность взгляду на нее как на один из примеров в ряду подобных.
Человек, который глубоко переживает уникальность важных событий человеческой жизни, будет относиться с почтением к таким событиям в жизни каждого конкретного «ближнего» и отдаст должное их уникальности. Такое отношение резко отличается от статистической точки зрения, когда подобные события рассматриваются в качестве анонимных случаев.
И все же смысл этих событий в нашей собственной жизни должен отличаться от их смысла в жизни других. Когда что-то происходит в рамках нашего собственного существования, мы тем самым сталкиваемся с посланием Бога, особым образом адресованным именно нам. Оно связано с самой природой нашего существа и соответствует богоданному порядку. Очевидно, что собственное бракосочетание человека уникально для него иначе, нежели бракосочетание соседа, а рождение его собственного ребенка является конкретным посланием, обращенным именно к нему и ни к кому другому. Совершенно ясно, что смерть любимого им человека - это его крест, а не ближнего. Точно так же первая улыбка его ребенка - это для него что-то единственное в своем роде, то, что воплощает для него очарование улыбки и пробуждения человеческого существа как такового. И тот факт, что события подобного рода уникальны и в жизни любого другого человека, нисколько не мешает «открытости» всему, что касается других людей при условии, что все укоренено в Боге, включено в наше отношение к Нему, в religio.
Подводя итог, можно сказать, что переживание уникальности - это необходимая часть подлинной реальности всех значительных и глубоких человеческих чувств. Подходить к ней со статистической точки зрения значит десубстанциализировать ее, заглушать ее «мелодию», игнорировать реальность ее ценности и смысла.
Как бы ни были велики различия между репортерским и статистическим подходами, общим для них является десубстанциализация уникальности происходящего. Репортерская позиция ведет даже к большему попранию уникальности и достоинства великих переживаний, чем это делает бесстрастная, научная установка статистика. Репортер переводит все ситуации и события в плоскость тех вещей, которые могут вызвать наше нездоровое любопытство и удовлетворить нашу жажду сенсаций. Для его отношения к миру характерно постоянное беспокойство, метания от одного события к другому: он описывает их в одних и тех же категориях, безоговорочно отрицая их уникальность. Итак, мы ясно видим, почему репортерская позиция, та атмосфера, которую она создает, тот ритм, который она привносит в жизнь, мешает восприятию духовных сущностей как объективной реальности и разрушает достоинство, качественное богатство человеческой жизни.
* * *
Еще одним необходимым предварительным условием восприятия реальности духовных сущностей и абсолютной реальности наших переживаний является такой жизненный ритм, который предусматривает периоды безмолвия и одиночества. Какими измученными и опустошенными чувствуем мы себя в те дни, когда слишком много говорим или слишком мало размышляем. Как я уже отмечал в другой книге («Преображение во Христе»), наша жизнь подлинна и реальна только в том случае, если в ней есть место созерцанию и раздумьям. Без размышлений о собственной жизни, без этого «возвращения к самому себе», которое предполагает выход из сферы обыденного к смыслу нашего существования in conspectu Dei, мы остаемся на периферии подлинного потока жизни и важные события и происшествия не становятся для нас настоящей реальностью. Они проходят перед нами, как на экране телевизора. Мы не в состоянии усвоить их смысл, они не объемлют нас в своей реальности, они скатываются с нас, как вода с тела, намазанного жиром.
Молчание и памятование - помимо их важности в других отношениях - являются, таким образом, необходимыми условиями восприятия реальности духовных сущностей, воплощенных в тех или иных ситуациях и событиях. Репортерская установка - это антитеза созерцательному жизненному ритму. Это беспорядочные метания от одного события к другому, это характерная атмосфера - шумная, совершенно бездумная, в которой без разбору хватается самое сокровенное и швыряется в беспокойный, беспорядочный мир.
С этим подходом, десубстанциализирующим реальность высоких ценностей, тесно связано и непонимание смысла и назначения форм. Больше не признается классическая функция внешней формы как выражение частной и общественной жизни. Пример этого назначения внешней формы мы находим в литургии. Расположение монахов в хоре, жесты священника во время Святой мессы, коленопреклонение, скрещение или простирание рук - все это выразительно свидетельствует о важности и внутреннем значении внешней формы.
Аналогичным образом и в мирской жизни внешние формы играют большую роль. В прежние времена в полной мере понимали значимость и глубокий смысл форм, которые принимало человеческое поведение: эти формы мы видим в одежде, в бесчисленных обычаях частной и общественной жизни, в государственных церемониях. В наши дни прагматическая установка по отношению к духовным сущностям влечет за собой пренебрежение к внешним формам. Они воспринимаются как пустые и нелепые условности, как архаичные облачения, совершенно неуместные в наше время. От них стремятся полностью избавиться. Лишь изредка они служат в качестве маскарада или сценических аксессуаров.
Понимание значения и ценности форм исчезает по двум причинам. Во-первых, это обусловлено тем, что, как упомянуто было выше, действительность лишают ее духовного содержания, ее качественного богатства и особенно ее квалитативных ценностей. Форма как таковая свойственна духовному и качественному в его отличии от неструктурированного, потенциального, хаотического. Чем отчетливее выражена форма объекта, чем определеннее его внешность, тем богаче он качественно. Это свойство формы как таковой относится и к внешним формам вещей, ситуаций, жизни в целом. Когда чувства, ситуации, функции находят свое адекватное выражение в видимых формах, человеческое «пространство», в котором разворачивается наша жизнь, делается качественно богаче, многообразнее, потому что в этом случае более ощутимо проявляется и глубже переживается реальность духовных сущностей. Чем больше уступает развитая внешняя форма скучному единообразию или потворству своим хаотическим желаниям, тем меньше проявляется реальность духовных сущностей и тем меньше она защищает нас своей независимой объективностью.
Другая причина исчезновения чувства формы заключается в том, что современный человек не осознает своей роли в качестве тварного существа. Имеет место глубокая связь между значением внешней формы и той ролью, что Бог предназначил человеку на стадии земного существования. Внутренние формы нашей жизни in status viae (в переходном периоде), предполагающие habitare secum (работу над собой) и противостоящие всем видам потакания своим слабостям, требуют соответствующих внешних форм.
Двойное значение внешних форм становится ясным во время открытой встречи человека с Богом, как это имеет место в литургии: это гармоническое единство внутренней жизни, продиктованной нам Божьей волей, и нашего собственного поведения.
* * *
В современном отношении к жизни мы встречаемся с поразительным парадоксом: с одной стороны, человек отвергает свою тварность, отказывается подчиниться Богу и делает себя абсолютным центром вселенной; с другой стороны, человек больше не считает себя господином творения, каким он является согласно Писанию. Вселенная рассматривается в свете достижений современной науки, и в соответствии с научной картиной мира человек представляет собой лишь высокоразвитое животное, затерянное в невообразимом космосе и населяющее одну из маленьких второстепенных планет. С одной стороны, человека считают сверхсуществом с неограниченными возможностями развития, способным все более и более подчинять себе природу, способным превратить эту «юдоль слез» в земной рай и даже, быть может, продлевать до бесконечности свою жизнь. С другой стороны, отрицается духовная природа человека, его способность к объективному познанию, его свободная воля. Его жизнь понимается как результат физиологических процессов: любовь и счастье определяются секрецией желез.
С точки зрения здравого смысла, два этих подхода взаимопротиворечивы, но и тот и другой в конечном счете имеют отправным пунктом одну и ту же перверсию.
Когда отрицается существование горнего мира, когда отрицается реальность всех духовных сущностей, имеющих благодатный характер, когда человек не признает Божественного провидения, когда, напротив, он считает свою жизнь побочным продуктом физиологических процессов, - тогда попытка все более расширять сферу своего контроля и изменить с помощью естественных наук свою жизнь и условия своего существования на земле является утопией, объяснимой с психологической точки зрения. Но это трагическая утопия, поскольку в результате слепоты к реальности духовных объектов и ко всему таинственному, в результате десубстанциализации вселенной исчезает сама возможность счастья уже на этой земле. Сведение многообразия мира к плоской материалистической картине, с одной стороны, и, с другой - к серии субъективных впечатлений обрекает человека на безысходную скуку, лишает человеческое существование света, красок, наполненности.
Понять настоящее господство человека во вселенной может лишь тот, кто твердо стоит на позиции religio, кто постигает полную объективность реальности духовных сущностей, отражающих абсолютную реальность горнего мира, который наполняет наши души тоской и так много нам обещает, - понять это верховное положение человека может лишь тот, кто горит желанием служить Богу. Только он может постигнуть органическую, полную смысла структуру Космоса и свою роль в ней, указанную Богом: «Служить Богу - значит господствовать» (Евхаристия, Молебен о мире).
По нашему мнению, было бы большой ошибкой считать эту перверсию современного человека язычеством. Конечно, языческий античный мир еще не обладал четким понятием Бога, Творения и еще в меньшей степени он понимал необходимость Божественного искупления. Язычник-грек или римлянин относились к жизни как творению de facto, сознавая свою полную зависимость от факторов, которыми они не могли управлять. Они как раз и жили в совершенном согласии с позицией religio. В платоновском «Федоне» Сократ говорит, рассуждая о самоубийце: «И все же я думаю, что боги - наши покровители, и мы, люди, являемся их собственностью». А платоновский идеал счастья - это экстаз, такое состояние, когда человек возвышается над собой по внушению того, что значительнее, чем он сам. Язычник не разделял ни предрассудка современного человека по поводу неограниченного безостановочного прогресса, ни его идеала освобождения от всех обязательств и уз и контроля за всем по своему собственному усмотрению. Он благоговел и сознавал свою зависимость от того, что выше его. Древним было знакомо ощущение реальности духовного содержания многих высоких ценностей, они слышали «песнь» вещей, обладающих ценностью. Мы должны понимать, что подлинное язычество невозможно в рамках современной цивилизации. «Весну» человечества невозможно вернуть. Отношение к жизни, имевшее место до Христа, больше не существует. Отступник коренным образом отличается от язычника. В наш век высокоразвитой техники нет питательной среды для язычества. Современный человек, знакомый с достижениями цивилизации, не способен усвоить наивную племенную религию или естественную религию древних с их высокой культурой. Только во Христе может современный человек вновь приобщиться к подлинной жизни тварного существа, преисполненного religio. Более низкий статус естественной установки язычника уже недоступен ему. Взрослый человек не в состоянии снова обрести естественное простодушие и невинность ребенка: для того чтобы, согласно слову Божьему, стать ребенком, он должен переродиться во Христе, и благодаря этому перерождению будет достигнуто несравненно большее, нежели естественная детская простота.
Даже относительной подлинности и основательности человеческого существования, подобных тем, что были свойственны язычникам, сегодня можно достигнуть только per eminentiam - на несравненно более высоком уровне: их можно обрести только во Христе и через Христа. Само собой разумеется, что миросозерцанию язычника также недостает осознания необходимости спасения. Каждому человеку, независимо от его естественной установки, угрожает дисгармония и роковой разрыв с миром, и своей вечной цели он в состоянии достигнуть только с помощью Христа. Тем не менее в рамках самой естественной установки существуют различные степени перверсии.
* * *
Если считать отрицание нашей тварности опасной тенденцией в современном западном мире, то коллективистская форма этой болезни уже является ужасающей реальностью в Советской России и в зависимых от нее государствах. Здесь отрицание тварности возведено в систему. Государство присваивает себе роль Бога и относится к своим гражданам как к безличным созданиям.
Следует различать тоталитаризм вообще, вытекающий из земного мессианства, и марксистско-материалистический тип тоталитарного государства, который представлен в Советской России. Или, другими словами, мы должны отличать тоталитаризм как формальный принцип от специфической материальной цели, которую стремится осуществить тоталитарное государство в конкретном случае. В марксистской Советской России эта цель воплощена в некоем злокозненном идоле, сущностью которого является ненависть к Христу и последовательный антиперсонализм. Советская Россия, таким образом, воплощает собой бунт против Бога как в результате того, что она является тоталитарным государством, так и постольку, поскольку это связано с ее специфическим этосом. В нашем контексте мы прежде всего обратим внимание на тоталитарность как таковую.
Коллективистская или институционалистская установка, в отличие от индивидуалистской, характеризуется верой ее приверженцев в то, что государственные законы могут установить рай на земле, что хорошие законы и конституция облагодетельствуют человечество, установив абсолютную справедливость и гармонию. Преображение личности в таком случае становится ненужным. Государство должно взять на себя заботу обо всем: оно само должно принуждать к тому, что по своему существу является плодом человеческого милосердия, благородства, смирения, - то есть это должно быть внешнее принуждение. Опять мы сталкиваемся с иллюзией, что человек не нуждается в спасении, что он может сделать жизнь справедливой, гармоничной и счастливой собственными средствами. Но, в отличие от индивидуалиста, коллективист полагается на вмешательство государства. Он заменяет религиозные и моральные обязательства, взывающие к его свободной воле, на законы, навязываемые государством. Хотя корни того и другого мировоззрения одни и те же, коллективизм несравненно опаснее. В последнем случае автоматизация и деперсонализация жизни - это не заблуждение личности. Ей больше не предоставляется никакого выбора. Все это насильственно и жестоко навязывается ей. У человека нет ни малейшей возможности противостоять этому.
Тоталитарное государство - а если оно призвано заменить собой провидение, то у него нет иного выбора, как быть таковым - не оставляет места свободному развитию подлинно личной жизни. Оно контролирует все стороны существования: семейную жизнь человека, его культурные потребности, степень и характер его образования, оно даже вводит в определенные рамки его способности. Оно всячески стремится не допустить проявления милосердия, великодушия, жертвенного порыва. Монах по собственной воле отказывается от права владеть собственностью: св. Франциск все раздавал бедным. Коммунистическое государство насильно лишает всех собственности - за исключением небольшой группы партийных функционеров. Оно последовательно уничтожает всякую возможность проявления великодушия и щедрости. Совершенно очевидно, что в таком земном «рае» не существует ни непредвиденной удачи, ни неудачи; в нем не остается места неожиданности, живому биению истинной человеческой жизни. Вместо скуки, упомянутой нами ранее, мы имеем здесь тоскливую, безнадежную жизнь, отмеченную печатью страха и отчаянья. Вот уж действительно, любая попытка создать земной рай без Христа, без свободного сотрудничества людей заканчивается созданием гестаповского или энкавэдэшного государства.
Корень зла здесь - отказ признать нашу тварность - тот же самый, что и в индивидуализме, но теперь индивидуальную сущность заменяет коллективное. Коллективное отвергает всякую связь с Богом и его законом. Оно претендует на тот же самый суверенитет, что и личность в индивидуалистическом обществе. Достижения этого коллективного столь же пусты, и, хотя они навязываются личности силой, им не хватает достоинства и полноты того, что выше и значительнее чисто человеческого.
Reductio ad absurdum самодостаточности человека очевидно. Человек, который желает быть абсолютным хозяином своей судьбы, который отказывается слушаться Бога и считает себя способным создать собственными силами государство совершенной гармонии без Христа, - такой человек превращает этот мир в ад, делает себя рабом и заканчивает крайним антиперсонализмом. Мы опять хотим процитировать о. де Любака, который пишет, анализируя позитивизм Конта: «...обосновывая свое священство, он устанавливает самую суровую и одновременно самую несправедливую из всех интеллектуальных тираний».
Наш настоящий кризис заключается не в необходимости выбора между индивидуалистским и коллективистским путями развития, в равной мере отвергающими нашу тварность и представляющими собой последовательный атеизм. Это выбор между подлинной человеческой жизнью в смысле humanisme integral (целостного гуманизма), с одной стороны, и секуляризованной установкой человека, живущего иллюзией своей абсолютной самостоятельности - с другой. Это выбор между миром без Христа и миром, который искупил Христос и в котором ко всему относятся в свете Христовом.
В подлинной человеческой жизни, которая проходит под знаком нашей тварности, свобода человека понимается как возможность полного раскрытия его индивидуальности и следования Богу, Его закону, зову истинных ценностей. Настоящая человеческая жизнь преисполнена religio, сознанием того, что «Он сотворил нас, и мы - Его» (Пс. 99, 3).
Это жизнь, связанная обязательствами, жизнь, преисполненная сознания того, что любая вещь, обладающая подлинной ценностью, требует адекватного ответа и что причиной такого ответа не может быть наше самовольное желание, - это жизнь, в которой мы с благодарностью принимаем Божьи дары, сознавая обязательства, сопряженные с каждым истинным даром: наш долг - оценить его, защитить и приносить жертвы во имя его сохранения.
Вести настоящую человеческую жизнь - значит понять, что в основе нашего существования лежит не произвольная игра настроений, не самодостаточная полнота, а свободное и разумное распоряжение естественными и сверхъестественными дарами, полученными от Бога, великий диалог с независимой от нас реальностью, преодоление нашего собственного ограниченного существа, приобщение к бесконечному Божественному многообразию.
Истинная жизнь означает также признание нашей абсолютной зависимости от Бога - это жизнь, полная естественных опасностей, неуверенности и жертв, в которой мы должны полагаться на провидение, а не на наши силы и имманентный прогресс человечества. Это жизнь, в которой высшее блаженство и успех является даром Божьим, как бы ни были велики наши собственные усилия в достижении их. Как говорит апостол Павел: «Я посадил, Аполлос поливал, но возрастил Бог» (1 Кор. 3, 6). Это жизнь, преисполненная осознания: «В Твоей руке дни мои» (Пс. 30, 16). А что касается взаимоотношений человека и государства, это означает осознание границ применения государственных законов.
Конечно, католическое отношение к жизни - это не пиетизм и не квиетизм, не безразличие к res publica (к общественным делам) и лишь исключительный интерес к нашим душам. Христос должен быть господином и в общественной сфере: земной лик должен нести на себе Христову печать - не только в наших душах, но и в структуре государства и его законов. Однако Христос должен быть запечатлен в государстве лишь в той мере, в какой христианский дух живет в его отдельных гражданах и через них сообщается государству. Условием совершенства государства является милосердие его граждан, но, и это необходимо подчеркнуть, их свободные и великодушные порывы - не только необходимая предпосылка для того, чтобы общественная жизнь была преисполнена Христовым духом, - они и сами по себе ценней и значительней любого совершенного закона или установления.
Таким образом, христианин ожидает решительных изменений в жизни не от законов совершенного государства, а от преображения личности. Ясно понимая назначение государства и отличая те реалии, которые по самой своей природе должны регулироваться государством и гарантом которых служит его авторитет, от реалий, привносимых в жизнь только свободными усилиями человека, христианин настаивает на неотъемлемых правах личности и борется со всей возможной энергией против любой тоталитарной концепции.
И совершенно нелепо утверждать, что демократические страны не имеют права бороться с тоталитаризмом, и объявлять это борьбой за достоинство человека только потому, что мы находим в этих странах зародыши индивидуалистического эгоцентризма. Несмотря на то, что и в демократических странах существуют тенденции к отрицанию нашей тварности, конфликт между демократией и тоталитаризмом объективно является борьбой за то, чтобы уберечь мир от принудительного отказа от тварности и от насильственной замены в нем religio на рабское подчинение обожествленному, демоническому государству.
Великой целью этой борьбы является гарантирование человеку свободы выбора. Это справедливая борьба, и ставкой в ней является также сохранение тех сил, которые дадут возможность воевать за Христово дело чисто духовными средствами.
Угрозе со стороны Советской России, которая, кроме ужаса тоталитаризма, воплощает в себе и абсолютный материализм и крайнее антихристианство, должна быть противопоставлена военная сила и полная готовность. Но при всей актуальности нашей задачи по предотвращению этого худшего из порабощении человечества и при ясном понимании великой и возвышенной миссии, возложенной на Соединенные Штаты, - миссии по спасению мира от этой страшной опасности, - мы не должны забывать, что окончательный выбор человечества на том распутье, на котором оно стоит сегодня, подразумевает больше, чем победу над коммунизмом. Он подразумевает отказ от преувеличенного взгляда на наше земное существование и преодоление попытки отвергнуть нашу тварность. Он подразумевает полное преображение во Христе.