|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ЗАКЛЮЧЕНИЕ КРИТИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ

§ 57. Сомнения, вызываемые возможным неправильным истолкованием наших логических идей

Наше исследование до сих пор носило, главным образом, критический характер. Мы полагаем, что по­казали несостоятельность всякой формы эмпиричес­кой или психологической логики. Наиболее существен­ные основы логики, в смысле научной методологии, лежат вне психологии. Идея «чистой логики» как теоре­тической науки, независимой от всякой эмпирии, следовательно, и от психологии,- науки, которая одна лишь и делает возможной технологию научного позна­вания (логику в обычном теоретически-практическом смысле), должна быть признана правомерной; и надле­жит серьезно приняться за неустранимую задачу ее построения во всей ее самостоятельности. Должны ли мы удовольствоваться этими выводами, можем ли на­деяться, что они будут признаны подлинными выво­дами? Итак, логика нашего времени, эта уверенная в своих успехах, обрабатываемая столь выдающимися ис­следователями и пользующаяся общераспространен­ным признанием наука, трудилась напрасно, пойдя по неверному пути?⁶⁷. Вряд ли это будет допущено. Пусть идеалистическая критика и создает при разборе прин­ципиальных вопросов некоторое жуткое чувство; но большинству достаточно будет только бросить взгляд на гордый ряд выдающихся произведений от Милля до Эрдманна, чтобы колеблющееся доверие было опять восстановлено. Скажут себе: должны же быть средства как-нибудь справиться с аргументами и со­гласовать их с содержанием науки, находящейся в цве­тущем состоянии, а если нет, то тут все сводится, веро­ятно, лишь к гносеологической переоценке науки, - переоценке, которая, пожалуй, не лишена важности, но не может иметь революционного воздействия и унич­тожить существенное содержание науки. В крайнем случае, придется кое-что формулировать точнее, соот­ветствующим образом ограничить отдельные неосто­рожные рассуждения или видоизменить порядок иссле­дований. Быть может, действительно, стоит тщательно составить несколько чисто логических рассуждении ло­гического технического учения. Такого рода мыслями мог бы удовлетвориться тот, кто ощущает силу идеали­стической аргументации, но не обладает необходимым мужеством последовательности.

Впрочем, радикальное преобразование, которому обязательно должна подвергнуться логика при на­шем понимании, еще и потому будет встречено ан­типатией и недоверием, что оно легко, особенно при поверхностном рассмотрении, может показаться чистой реакцией. При более внимательном рассмот­рении содержания наших анализов должно стать яс­ным, что ничего подобного не имелось в виду, что мы примыкаем к правомерным тенденциям прежней философии не для того, чтобы восстановить тради­ционную логику; но вряд ли мы можем надеяться та­кими указаниями преодолеть все недоверие и пре­дупредить искажение наших намерений.

§ 58. Точки соприкосновения с великими мыслителями прошлого и прежде всего с Кантом

При господствующих предрассудках не может послужить нам опорой и то, что мы можем сослать­ся на авторитет великих мыслителей, как Кант, Гербарт и Лотце и еще до них Лейбниц. Скорее это мо­жет даже еще усилить недоверие к нам.

Мы возвращаемся в самых общих чертах к Кантову делению логики на чистую и прикладную. Мы дей­ствительно можем согласиться с наиболее яркими его суждениями по этому вопросу. Конечно, только с соответствующими оговорками. Например, мы не примем, разумеется, тех запутывающих мифических понятий, которые так любит и применяет также и к данному разграничению Кант, - я имею в виду по­нятия рассудка (Verstand) и разума (Vernunft) - и не признаем в них душевных способностей в подлин­ном смысле. Рассудок или разум как способности к известному нормальному мышлению предполагают в своем понятии чистую логику, - которая ведь и определяет нормальное, - так что, серьезно ссыла­ясь на них, мы получили бы не большее объяснение, чем если бы в аналогичных случаях захотели объяс­нить искусство танцев посредством танцевальной способности (т. е. способности искусно танцевать), искусство живописи посредством способности к живописи и т. д. Термины «рассудок» и «разум» мы берем, наоборот, просто как указания на направле­ние в сторону «формы мышления» и ее идеальных законов, по которому должна пойти логика в проти­воположность эмпирической психологии познания. Итак, с такими ограничениями, толкованиями, более точными определениями мы и чувствуем себя близ­кими к учению Канта.

Но не должно ли это самое согласие компроме­тировать наше понимание логики? Чистая логика (которая одна только собственно и есть наука), по Канту, должна быть краткой и сухой, как этого требует школьное изложение элементарного учения о рассудке⁶⁸. Всякий знает изданные Еше (Jäsche) лек­ции Канта и знает, в какой опасной мере они соот­ветствуют этому характерному требованию. Значит, эта несказанно тощая логика может стать образцом. к которому мы должны стремиться? Никто не захо­чет утруждать себя разбором мысли о сведении на­уки на положение аристотелевско-схоластической логики. А к этому, по-видимому, клонится дело, ибо сам Кант учит, что логика со времен Аристотеля но­сит характер законченной науки. Схоластическое плетение силлогистики, предшествуемое нескольки­ми торжественно изложенными определениями по­нятий, есть не особенно заманчивая перспектива.

Мы, конечно, могли бы ответить: мы чувствуем себя ближе к Кантову пониманию логики, чем к по­ниманию Милля или Зигварта, но это не означает, что мы одобряем все содержание его логики и ту оп­ределенную форму, в которой Кант развил свою идею чистой логики. Мы согласны с Кантом в глав­ной тенденции, но мы не думаем, что он ясно про­зрел сущность задуманной дисциплины и сумел в ее изложении учесть ее надлежащее содержание.

§ 59. Точки соприкосновения с Гербартом и Лотце

Впрочем, ближе, чем Кант, к нам стоит Гербарт, и главным образом потому, что у него резче подчерк­нут и привлечен к различению чисто логического от психологического кардинальный пункт, который в этом отношении действительно играет решающую роль, а именно: объективность «понятия», т.е. представления в чисто логическом смысле.

«Всякое мыслимое, - говорит он в «Психологии как науке», своем главном психологическом произ­ведении, рассматриваемое исключительно со сторо­ны его качества, в логическом смысле есть понятие». При этом «ничто не приходится на долю мыслящего субъекта, таковому только в психологическом смыс­ле можно приписывать понятия, тогда как вне этого смысла понятие человека, треугольника и т. д. не при­надлежит никому в отдельности. Вообще в логичес­ком значении каждое понятие дано только в един­ственном числе, что не могло бы быть, если бы число понятий увеличивалось вместе с числом представля­ющих их субъектов или даже с числом различных актов мышления, в которых с психологической точ­ки зрения созидается и проявляется понятие». «Entia прежней философии даже еще у Вольфа, - читаем мы (в том же параграфе), - представляют собой не что иное как понятия в логическом смысле... Сюда же относится и старое положение: essentiae rerum sunt immutabiles. Оно означает не что иное как то, что понятия представляют собой нечто совер­шенно вневременное; это истинно для них во всех их логических отношениях; поэтому также истинны и остаются истинными и составленные из них науч­ные положения и умозаключения; они истинны для древних и для нас, на земле и в небесах. Но понятия в этом смысле, образуя общее значение для всех лю­дей и времен, не являются чем-либо психологиче­ским... В психологическом смысле понятие есть то представление, которое имеет своим представляе­мым понятие в логическом значении или посред­ством которого последнее (имеющее быть представ­ленным) действительно представляется. В этом смысле каждый имеет свои понятия для себя; Архи­мед исследовал свое собственное понятие о круге, Ньютон - тоже свое; это были в психологическом смысле два понятия, между тем, как в логическом смыс­ле для всех математиков существует только одно».

Сходные рассуждения мы находим во 2-м отделе учебника «Введение в философию». Первое же поло­жение гласит: «Все наши мысли могут быть рассмат­риваемы с двух сторон; отчасти как деятельность нашего духа, отчасти в отношении того, что мыслит­ся посредством них. В последнем отношении их на­зывают понятиями, и это слово, означая понятое, велит нам отвлечься от способа, которым мы воспри­нимаем, производим или воспроизводим мысль». Гербарт отрицает, что два понятия могут быть совер­шенно одинаковы; ибо они «не различались бы в от­ношении того, что мыслится посредством них, они, следовательно, вообще не различались бы как поня­тия. Зато мышление одного и того же понятия мо­жет быть много раз повторено, воспроизведено и вызвано при весьма различных случаях без того, что­бы понятие из-за этого стало многократным». В при­мечании он предлагает хорошо запомнить, что по­нятия не представляют собой ни реальные предметы, ни действительные акты мышле­ния. Последнее заблуждение действует еще теперь; поэтому многие считают логику естественной исто­рией рассудка и предполагают, что познают в ней его прирожденные законы и формы мышления, вслед­ствие чего искажается психология».

«Можно, - говорится в «Психологии как на­уке», - если это представляется необходимым, до­казать посредством полной индукции, что ни одно из всех неоспоримо принадлежащих к чистой логике учений, от противопоставления и подчинения понятий до цепей умозаключений, не предполага­ет ничего психологического. Вся чистая логика име­ет дело с отношениями мыслимого, с содержа­нием наших представлений (хотя и не специально с самим этим содержанием); но нигде с деятельно­стью мышления, нигде с психологической, следова­тельно, метафизической возможностью последне­го. Только прикладная логика, как и прикладная этика, нуждается в психологических знаниях; имен­но поскольку должен быть обсужден со стороны сво­их свойств материал, который хотят формировать согласно данным предписаниям».

В этом направлении мы находим немало поучи­тельных и важных рассуждении, которые современ­ная логика скорее отодвинула в сторону, чем серь­езно обсудила. Но и эта наша близость к Гербарту не должна быть ложно истолкована. Меньше всего под ней подразумевается возврат к идее и способу изло­жения логики, представлявшимся Гербарту и столь выдающимся образом осуществленным его почтен­ным учеником Дробишем.

Конечно, Гербарт имеет большие заслуги, особенно в вышеприведенном пункте - в указании на идеаль­ность понятия. Уже сама выработка им своего понятия о понятии составляет немалую заслугу, все равно, согла­симся ли мы с его терминологией или нет. Однако Гер­барт, как мне кажется, не пошел дальше единичных и не совсем продуманных намеков и некоторыми неверны­ми и, к сожалению, весьма влиятельными своими идея­ми совершенно испортил свои лучшие намерения.

Вредно было уже то, что Гербарт не заметил ос­новных эквивокаций в таких словах, как содержание, представляемое, мыслимое, в силу чего они, с одной стороны, означают идеальное, тождественное содер­жание значения соответствующих выражений, а с другой - представляемый в каждом данном случае предмет. Единственного уясняющего слова в опре­делении понятия о понятии Гербарт, насколько я вижу, не сказал, а именно, что понятие или представ­ление в логическом смысле есть не что иное как тож­дественное значение соответствующих выражений.

Но важнее иное, основное упущение Гербарта. Он видит сущность идеальности логического понятия в его нормативности. Этим у него искажается смысл ис­тинной и настоящей идеальности, единства значения в рассеянном многообразии переживаний. Теряется именно основной смысл идеальности, который созда­ет непреодолимую пропасть между идеальным и реаль­ным, и подставляемый вместо него смысл нормативно­сти запутывает основные логические воззрения. В ближайшей связи с этим стоит вера Гербарта в спаситель­ность установленной им формулы, противопоставля­ющей логику как мораль мышления - психологии как естественной истории разума⁶⁹. О чистой, теорети­ческой науке, которая кроется за этой моралью (как и за моралью в обычном смысле), он не имеет представ­ления, и еще менее - об объеме и естественных грани­цах этой науки и о тесном единстве ее с чистой матема­тикой. И в этом отношении справедлив упрек, делаемый логике Гербарта, именно, что она бедна совершенно так же, как логика Канта и аристотелевская схоластическая логика, хотя она и превосходит их в другом отношении в силу той привычки к самодеятельному и точному ис­следованию, которую она усвоила себе в своем узком кругу. И, наконец, также в связи с вышеупомянутым ос­новным упущением стоит заблуждение гербартовой теории познания, которая оказывается совершенно не­способной решить столь глубокомысленную с виду про­блему гармонии между субъективным процессом логи­ческого мышления и реальным процессом внешней действительности и увидеть в ней то, что она есть и в качестве чего мы ее покажем позднее, именно - возник­шую из неясности мысли мнимую проблему.

Все это относится также к логикам Гербартовой школы, в частности, и к Лотце, который воспринял некоторые мысли Гербарта, с большой проницатель­ностью продумал и оригинально продолжил их. Мы обязаны ему многим; но, к сожалению, его прекрас­ные намерения уничтожаются гербартовским смеше­нием, так сказать, платоновской и нормативной идеальности. Его крупный логический труд, как ни богат он в высшей степени замечательными идеями, достойными этого глубокого мыслителя, становит­ся в силу этого дисгармонической помесью психо­логистической и чистой логики⁷⁰.

§ 60. Точки соприкосновения с Лейбницем

Среди великих философов прошлого, с которы­ми нас сближает наше понимание логики, мы назва­ли выше также и Лейбница. К нему мы стоим сравни­тельно ближе всего. И к логическим убеждениям Гербарта мы лишь постольку ближе, чем к воззрени­ям Канта, поскольку он, в противоположность Кан­ту, возобновил идеи Лейбница. Но, конечно, Гербарт оказался не в состоянии даже приблизительно исчер­пать все то хорошее, что можно найти у Лейбница. Он остается далеко позади великих, объединявших математику и логику концепций могучего мыслите­ля. Скажем несколько слов об этих концепциях, ко­торые особенно симпатичны и близки нам.

Движущий мотив при зарождении новой филосо­фии, идея усовершенствования и преобразования наук, заставляет и Лейбница неустанно работать над реформированием логики. Но он смотрит на схолас­тическую логику прозорливее, чем его предшественники, и вместо того, чтобы осудить ее как набор пус­тых формул, считает ее ценной ступенью к истинной логике, способною, несмотря на свое несовершен­ство, дать мышлению действительную помощь. Даль­нейшее развитие ее в дисциплину с математичес­кой формой и точностью, в универсальную математику в высшем и всеобъемлющем смыс­ле - вот цель, которой он постоянно посвящает свои усилия.

Я следую здесь указаниям Nouveaux Essais, L. IY, ch. XVII, Ср., например, § 4, Opp. phil. Erdm. 395a, где учение о силлогистических формах, расширенное до совершенно общего учения об «argumens en forme», обозначается как «род универсальной мате­матики, важность которой недостаточно известна». «Под «аргументом формы», - говорится там, - я разумею не только схоластический способ аргу­ментирования, который применяется в школах, но всякое рассуждение, умозаключающее на основа­нии формы и не имеющее надобности в каких бы то ни было дополнениях. Таким образом, сорит или иное силлогистическое построение, избегающее повторения, даже хорошо составленный счет, алгеб­раическое вычисление, анализ бесконечно малых, представляются мне приблизительно аргументами формы, ибо форма рассуждения в них предсказа­на так, что мы уверены в безошибочности рассуж­дения». Сфера понимаемой здесь Mathématique universelle, следовательно, много обширнее сферы логического счисления, над конструкцией кото­рой много трудился Лейбниц, так и не справившись с ней до конца. Собственно Лейбниц должен был бы разуметь под этой общей математикой всю Mathesis universalis в обычном количественном смысле (которая составляет, по Лейбницу, понятие Mathesis universalis в узком смысле), тем более, что он вообще часто обозначает математические аргу­менты как «argumenta in forma». Сюда же должна была бы относиться и «Теория соединений, или общее учение о видах, или абстрактная доктрина о формах», которая образует основную часть Mathesis universalis в более обширном, но не в вышеуказан­ном наиболее обширном смысле, между тем как эта последняя отличается от логики в качестве подчи­ненной области. Особенно интересную для нас «Ars combinatoria» Лейбниц формулирует как доктрину о формулах или общих выражениях порядка, сход­ства, отношениях и т. д.». Он противопоставляет ее как scientia generalis de qualitate (общее учение о ка­честве), общей математике в обычном смысле, scientia generalis de quantitate (общему учению о ко­личестве). Ср. по этому поводу ценное место в соч. Лейбница (Gerhardt's Ausgabe Bd. VII. S. 297): «Тео­рия соединений, по-моему, есть специально наука [ее можно назвать также вообще характеристикой или учением о видах (speciosa)], которая тракту­ет о формах вещей или общих формулах (т. е. о ка­честве как о родовом или о подобном и неподоб­ном, о том, например, как возникают все новые формулы из сочетания между собой а, b, с... (кото­рые представляют собой количества или что-ни­будь иное). Эта наука отличается от алгебры, кото­рая занимается формулами, имеющими отношение к количеству или равному и неравному. Таким образом, алгебра подчинена теории соединений и непрестанно пользуется ее правилами, которые представляются гораздо более общими и находят себе применение не только в алгебре, но и в искус­стве дешифрирования, в разного рода играх, в са­мой геометрии, трактуемой по старому обычаю как наука о линиях и, наконец, всюду, где имеет место отношение подобия».

Интуиции Лейбница, так далеко опережающие его время, представляются знатоку современной «формаль­ной» математики и математической логики точно оп­ределенными и в высокой степени поразительными. Последнее относится, что я особенно подчеркиваю, также к отрывкам Лейбница о scientia generalis или calculus ratiocinator, в которых Тренделенбург со своей элегантной, но поверхностной критикой вычи­тал столь мало ценного (Historische Beiträge zur Philosophic, Bd. III).

Вместе с тем Лейбниц неоднократно ясно под­черкивает необходимость присоединить к логике математическую теорию вероятностей. Он требует от математиков анализа проблем, скрывающихся в азартных играх, и ждет от этого больших успехов для эмпирического мышления и логической крити­ки последнего. Словом, Лейбниц в гениальной ин­туиции предвидел грандиозные приобретения, сде­ланные логикой со времен Аристотеля, - теорию вероятностей и созревший лишь во второй полови­не этого столетия математический анализ (силло­гистических и несиллогистических) умозаключе­ний. В своей «Ars Combinatoria» он является также духовным отцом чистого учения о многообразии, этой близко стоящей к чистой логике и даже связан­ной с ней дисциплины.

Во всем этом Лейбниц стоит на почве той идеи чистой логики, которую мы здесь защищаем. Далее всего он был от мысли, что существенные основы плодотворного искусства познания могут находить­ся в психологии. Они, по Лейбницу, совершенно ап­риорны. Они конституируют дисциплину с матема­тической формой, которая, совершенно наподобие, например, чистой арифметики, заключает сама в себе призвание к регулированию познания⁷¹.

§ 61. Необходимость детальных исследований для гносеологического оправдания и частичного осуществления идеи чистой логики

Однако авторитет Лейбница будет иметь еще меньше силы, чем авторитет Канта или Гербарта, тем более, что Лейбницу не удалось осуществить свои ве­ликие замыслы. Он принадлежит к прошедшей эпо­хе, относительно которой современная наука счи­тает себя ушедшей далеко вперед. Авторитеты вообще не имеют большого веса, когда идут против широко развитой, мнимо плодотворной и укрепившейся на­уки. И действие их должно быть тем меньше, что у них нельзя найти точно выясненного и позитивно пост­роенного понятия соответствующей дисциплины. Ясно, что, если мы не хотим остановиться на полпу­ти и осудить наши критические размышления на бес­плодность, то мы должны взять на себя задачу пост­роить идею чистой логики на достаточно широком основании. Только если в содержатель­ных детальных исследованиях мы дадим более точно очерченное представление о содержании и характере ее существенных проблем и более опре­деленно выработаем ее понятие, нам удастся устра­нить предрассудок, будто логика имеет дело с нич­тожной областью довольно тривиальных положений. Мы увидим, наоборот, что объем этой дисциплины довольно значителен, и притом не только в смысле ее богатства систематическими теориями, но и преж­де всего в смысле необходимости трудных и важных исследований; для ее философского обоснования и оценки.

Впрочем, предполагаемая незначительность обла­сти чисто логической истины еще сама по себе не есть аргумент в пользу отношения к ней только как к вспомогательному средству для логического тех­нического учения. Чисто теоретический интерес со­держит постулат, что все, образующее теоретически замкнутое в себе единство, должно быть излагаемо в этой же теоретической замкнутости, а не как простое вспомогательное средство для посторонних целей. Впрочем, если наши предшествовавшие размышле­ния, по меньшей мере, выяснили, что правильное понимание сущности чистой логики и ее единствен­ного в своем роде положения в отношении других наук составляет один из важнейших, если не самый важный вопрос всей теории познания, то таким же жизненным интересом этой основной философской науки является и то, чтобы чистая логика была дей­ствительно изложена во всей ее чистоте и самостоя­тельности. Да и на каком основании вообще теория познания заслуживала бы названия полной науки, если бы нельзя было считать всю чистую логику ее составной частью или, наоборот, всю совокупность гносеологических исследований - философским до­полнением к чистой логике. Разумеется, не следует только понимать теорию познания как дисциплину, следующую за метафизикой или даже совпадающую с ней, а надо видеть в ней дисциплину, предшествующую метафизике, как и психологии и всем другим наукам.

ПРИЛОЖЕНИЕ

Указания на Ф.А. Ланге и Б. Больцано

Как ни велико расстояние, отделяющее мое пони­мание логики от взглядов Ф.А. Ланге, я согласен с ним и вижу его заслугу перед нашей дисциплиной в том, что он в эпоху господства пренебрежительного от­ношения к чистой логике решительно высказал убеж­дение, что «наука может ожидать существен­ных успехов от попытки самостоятельного обсуждения чисто формальных элементов ло­гики» («Logische Studien» - «Логические этюды»). Со­гласие идет еще дальше, оно касается в самых общих чертах и идеи дисциплины, которую Ланге, впрочем, не сумел довести до полной ясности. Не без основа­ния обособление чистой логики означает для него выделение тех учений, которые он характеризует как «аподиктическое в логике», именно «тех учений, ко­торые, подобно теоремам математики, могут быть развиты в абсолютно принудительной форме»... И достойно одобрения то, что он затем прибавляет: «Уже один факт существования принудитель­ных истин настолько важен, что необходимо тща­тельно изыскивать каждый след его. Пренебрежение этим исследованием из-за малой ценности формаль­ной логики или из-за ее недостаточности как теории человеческого мышления с этой точки зрения недо­пустимо, прежде всего, как смешение теоретических и практических целей. На подобное возражение сле­довало бы смотреть так, как если бы химик отказал­ся анализировать сложное тело, потому что в слож­ном состоянии оно очень ценно, между тем как от­дельные составные части, вероятно, не имели бы ни­какой ценности». Столь же верно говорит он в дру­гом месте: «Формальная логика как аподиктическая наука имеет ценность, совершенно независимую от ее полезности, так как каждая система a priori обяза­тельных истин заслуживает величайшего внимания».

Столь горячо вступаясь за идею формальной логи­ки, Ланге и не подозревал, что она уже давно осуще­ствлена в довольно значительной мере. Я имею в виду, разумеется, не те многочисленные изложения фор­мальной логики, которые выросли особенно в шко­лах Канта и Гербарта и которые слишком мало удов­летворяли выставленным ими притязаниям; я говорю о «Наукоучении» Бернгарда Больцано, вышедшем в 1837 г. Это произведение в деле логического «элемен­тарного учения» оставляет далеко за собой все имею­щиеся в мировой литературе систематические изло­жения логики. Правда, Больцано не обсудил ясно и не защитил самостоятельного отграничения чистой ло­гики в нашем смысле; но de facto он в первых двух томах своего произведения изложил ее именно в ка­честве фундамента для наукоучения в его смысле с такой чистой и научной строгостью и снабдил ее та­ким множеством оригинальных, научно доказанных и, во всяком случае, плодотворных мыслей, что уже в силу одного этого его придется признать одним из величайших логиков всех времен. По своей позиции он тесно примыкает к Лейбницу, с которым у него много общих мыслей и основных взглядов, и к кото­рому он также философски близок в других отноше­ниях. Правда, он тоже не вполне исчерпал богатства логических интуиции Лейбница, особенно в области математической силлогистики и mathesis universalis. Но в это время из посмертных сочинений Лейбница были известны лишь немногие, и недоставало «фор­мальной» математики и учения о многообразии - этих ключей к пониманию идей Лейбница.

В каждой строке замечательного произведения Больцано сказывается его острый математический ум, вносящий в логику тот же дух научной строгос­ти, который сам Больцано впервые внес в теорети­ческое обсуждение основных понятий и положений математического анализа, тем самым дав ей новые основания; эту славную заслугу не забыла отметить история математики. У Больцано, современника Ге­геля, мы не находим и следа глубокомысленной мно­гозначности философской системы, которая стре­мится скорее к богатому мыслями миросозерцанию и жизненной мудрости, чем к теоретически-анализирующему знанию мира; мы не находим у него и обычного злосчастного смешения этих двух, прин­ципиально различных замыслов, которое так силь­но задержало развитие научной философии. Его идейные конструкции математически просты и трез­вы, но вместе с тем математически ясны и точны. Только более глубокое уяснение смысла и цели этих конструкций показывает, какая великая работа ума кроется в трезвых определениях и в сухих формулах. Философу, выросшему среди предрассудков, среди привычек речи и мысли идеалистических школ - а ведь все мы не вполне свободны от их действия - такого рода научная манера легко может показаться плоской безыдейностью или тугомыслием и педан­тизмом. Но на труде Больцано должна строиться ло­гика как наука; у него она должна учиться тому, что ей необходимо: математической остроте различе­нии, математической точности теорий. Тогда она приобретет и иную основу для оценки «математизи­рующих» теорий логики, которые с таким успехом строят математики, не заботясь о пренебрежитель­ном отношении философов. Ибо они безусловно гар­монируют с духом Больцано, хотя он сам и не пре­дугадывал их. Во всяком случае будущий историк логики вряд ли совершит такое упущение, какое до­пустил столь основательный в других случаях Ибервег, поставив произведение столь высокого достоин­ства, как «Наукоучение», на одну ступень с «Логикой для женщин» Книгге⁷².

Как ни цельна работа Больцано, однако ее нельзя считать окончательно завершенной (в полном со­гласии с мнением самого этого глубоко честного мыслителя). Чтобы упомянуть здесь лишь об одном, укажем на особенно чувствительные недочеты в гно­сеологическом направлении. Отсутствуют (или со­вершенно недостаточны) исследования, касающие­ся собственно философского выяснения функции логического элемента в мышлении и, тем самым, философской оценки самой логической дисципли­ны. От этих вопросов всегда может уклониться ис­следователь, который в точно отграниченной обла­сти, как в математике, строит теорию на теории и не обязан особенно заботиться о принципиальных воп­росах; но не исследователь, который стоит перед за­дачей выяснить право на существование своей дис­циплины, сущность ее предметов и задач и который обращается к тем, кто совсем не видит этой дисцип­лины, не придает ей значения или же смешивает ее задачи с задачами совсем иного рода. Вообще срав­нение предлагаемых логических исследований с про­изведением Больцано покажет, что в них речь идет совсем не о простом комментировании или крити­чески исправленном изложении идейных построе­ний Больцано, хоть они и испытали на себе решаю­щее влияние Больцано и наряду с ним влияние Лотце.

|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|