Тайна Воплощения глазами Отцов Церкви и в византийском искусстве

Господь, Чей лик нельзя было видеть, не умерев, и имя Которого евреи боялись даже произносить, воплотился в лоне женщины, став человеком. Об этом парадоксе писал в IX веке монах из Константинополя Феодор Студит, который был противником иконоборческой политики византийского императора Льва V:

«Незачинаемый зачинается во чреве Девы, Неизмеримый становится трёх локтей роста; Неклассифицируемый приобретает качество; Неопределимый встаёт, садится и ложится; Того, Кто Вездесущ, полагают в ясли; Тот, Кто Надвременен, понемногу достигает двенадцатилетнего возраста; Тот, Кто Бесформен, является в образе человека и Бестелесный входит в тело... Потому Он изобразим и неизобразим».

Искусство изображения Сына Божия основано именно на этом фундаментальном парадоксе христианской веры: Слово, ставшее плотью, Бог, абсолютно Другой, существующий прежде времён и вне пространства, рождается две тысячи лет назад в конкретном месте, в пространстве, в Иудее. Небеса не могут вместить Его, но тайна Божия уместилась в утробе Марии.

Кирилл Александрийский в V веке сформулировал феномен христианской веры следующим образом:

«Мы исповедуем, что Господь наш Иисус Христос, единородный Сын Божий, есть совершенный Бог и совершенный человек, рождённый от Отца прежде всех веков по Божеству, рождённый от Девы Марии по человечеству».

Церковь первых веков пришла к созерцанию тайны Пресвятой Троицы и воплощения, страдая от ересей и организуя Вселенские соборы, пережив долгие богословские мучения. Александрийский мыслитель Ориген, который написал мощные труды в защиту христианства, ещё в третьем веке признавался в своём интеллектуальном затруднении относительно идеи Богочеловека:

«Мы видим в Нём, с одной стороны, нечто человеческое, чем Он, по-видимому, нисколько не отличается от общей немощи (fragilitate) смертных, с другой же стороны, - нечто Божественное, что не свойственно никакой иной природе, помимо той первой и неизречённой природы Божества. Отсюда и возникает затруднение для человеческой мысли: поражённая изумлением, она недоумевает, куда склониться, чего держаться, к чему обратиться. Если она мыслит Его Богом, то видит Его смертным, если она считает (Его) человеком, то усматривает Поправшего власть смерти и Восстающего из мертвых с добычею».

Христологические ереси первых веков по сути представляют собой вечный соблазн для христиан всех эпох: подчеркнуть человечество Христа, чтобы заслонить Его Божественность, либо же подчеркнуть Божественность, пренебрегая Его человечностью. Кроме того, художники, которые были призваны возвеличить Божественное в человеке и человека в Боге, колебались в своем воображении между Христом обожествлённым, трансцендентным, Пантократором и конкретным человеком из истории, Иисусом из Назарета, распятым пророком из Галилеи. Это смущение христианского искусства также говорит нам о том, насколько человеческое неразрывно связано с Божественным, а Божественное окончательно вступило в компромисс с человеком.

Вся христианская иконографии основана на поразительной тайне Воплощения. Так писал в VIII веке Патриарх Константинопольский Герман:

«В вечную память жизни во плоти Господа нашего Иисуса Христа (...) мы приняли традицию изображать Его в человеческой форме, то есть, в Его видимом глазу Богоявлении, зная, что тем самым мы возвеличиваем унижение Слова Божьего».

Иоанн Дамаскин, задаваясь вопросом, почему в Ветхом Завете существовал запрет на создание священных образов, ответил, что люди тогда ещё не знали Воплощения. Но как только бестелесное стало человеком, то есть, после того, как Христос воплотился, Бога стало можно изображать. Более того, именно возможность видеть Его человеческую форму приравнивается к спасению. Иоанн Дамаскин признавал, что тайна Воплощения полностью восстановила отношения между Творцом и творением, между Богом и человеком, между материей и духом:

«Бога без тела и формы никак невозможно было представить. Но сегодня, после того, как Он явился во плоти и жил среди людей, я могу представить и изобразить то, что является видимым в Боге».

Изображать лик Христа означало тогда представить объект веры. Но парадокс оставался, потому что Божественное всегда сохраняет свою трансцендентность и тайну. Седьмой Никейский Собор 787 года выразился по этому поводу так:

«Хотя Католическая Церковь представляет в живописи Христа в Его человеческой форме, она не отделяет Его плоть от Божественности, которые в Нём соединены: напротив, она полагает, что Его плоть обожествлена и исповедует её единой с Божеством».

Эта обожествленная плоть Слова наделила священной энергией всю материю, соединив Божественное и человеческое, эфемерное и вечное. Святость этого Тела сообщилась творению, ставшему тогда таинством Его присутствия. Христианское искусство прославляет именно эту красоту вселенной, отражённую в Слове, в этом Теле, переполненном Божественной энергией.

Большой интерес вызывает в связи с этим искусство икон, великолепие которых было достигнуто в тесной связи с византийским искусством с IV по XV век. Иконы - это священные образы, представленные на деревянной доске. Техника этого искусства предполагает постепенное наложение цветов, начиная от самых темных из них до самых светлых; цель же этого искусства заключается в том, чтобы восстановить в верующем достоинство и изначальную красоту образа, который он носит в себе. Для тех, кто пишет или тех, кто созерцает икону, раскрывается тайна Воплощения и преображения материи в диалоге, который вовлекает человека целиком.

Сын Божий представлен на иконах в конкретной, но универсальной человечности, способной собрать в Себе всех людей, именно потому, что эта человечность неразрывно связана с Божественностью, которая превосходит всё. Поэтому Его лик не фиксируется в натуралистической позе, но расширяется до бесконечности и может показать самую сокровенную структуру бытия.

Итальянский священник и ученый Романо Скальфи (1923-2016), посвятивший свою жизнь изучению русских икон, говорил об «имманентном и трансцендентном единстве», о «возвеличивании человечности» и «почитании Божественного».  По его мнению, в иконе нет сложного баланса между человеческим и Божественным, а есть самая настоящая «симфония». Чудо иконы отражает то ежедневное чудо жизни, которая постоянно трансформируется. Христиане могут «объединить сотворенную природу с несотворенной обожествляющей энергией», считал Максим Исповедник. Но это стало возможным именно благодаря парадоксу Воплощения.

В 1938 году в Нью-Йорке с триумфом прошла постановка пьесы «Наш городок», обеспечив его автору, американцу Торнтону Уайлдеру, Пулитцеровскую премию. В конце первого акта пьесы два персонажа, Джордж и Ребекка Гиббс говорят о письме, направленном пастырем небольшого городка Гровер Корнерс к одной больной прихожанке. На конверте священник написал адрес своей прихожанки:

«Джейн Кроуфт, ферма Кроуфт, Гроверс-Корнерс, округ Саттон, Нью-Гэмпшир, Соединённые Штаты Америки - континент Северной Америки - Западное полушарие - Земля - ​​Солнечная система - Вселенная - Мир Господень».

Адрес связывал в странном крещендо некую выздоравливающую из безвестного городка с Миром Господним, и по крайней мере в театральной постановке это письмо было доставлено. Такое соединение возможно и в реальности, именно потому, что Господь ангелов был рождён женщиной.